Стихотворения "На Речке Эро", 56 стр., 2016 год
Увидев свое отражение в маленькой луже,
пролитой голубями с фонаря на стол,
в конце обеда, переходящего плавно в ужин,
я, расплатившись твоими деньгами, встал и ушел.
Ты смотрела мне вслед с немым укором,
прозрев в одночасье, умница и молодец:
бесконечным, ненужным, пустым разговорам,
поискам светлого будущего, видно, конец.
Пробираясь сквозь строй колясочных мамок,
укутанных в паранджу,
мимо пристающих к прохожим плакатных шавок
«Иисус спасет!», сквозь мусульманскую тишину
стоящих поодаль, предлагающих святой Коран.
Сторонясь цыган и евреев, зачем-то пустой карман
прикрывая потной ладонью, июльской жарой, в тридцать два
я подумал, что если ислам захочет, то всем нам хана.
По дороге в Альби
на японской би-би
то с горы, то на гору чуть-чуть
расплывались поля
и текли тополя,
но подсолнух не дал мне заснуть.
Пусть смешной человек
то ли Луз, то ли Трек
предпочел Мулен Руж и Париж.
Здесь оставлен стоять,
чтобы сон отгонять,
желто-каре-зеленый мальчиш.
Он сказал мне: «Семен!» –
он не знает имен,
он в шеренге подсолнечных грез,
как ГАИ постовой
неподкупно-младой,
при дороге уверенно рос.
Девушка с короткой стрижкой
читала книжку
на речке Эро,
не очень давно.
Мы рыбу ловили с сынишкой.
Какой-то роман Конеффке,
словно флажок на древке,
читает она тут и там:
на яхте, на кухне, где лилии,
на пляже, в Саграда Фамилии,
по весям и городам.
Лето застенчиво, сладко
и на воде звонко-рябко,
дно метров с трех не видать.
Рыбку поймали – дораду,
плотвичку-сестричку – все рады.
Как тяжело уезжать.
Жизнь в отраженном свете
делфтского блаувайс
или кобальта с золотом
передает девайс.
Узор на фарфоровом стане
и мы на нем, невзначай
Петраркой с Лаурой станем.
Ты разливаешь чай,
расфасованный в Амстердаме,
а в голове у меня
крутится: «Мандель-штаме»,
нет позвонить бы маме,
все-таки с ней родня.
Дни происходят тихо,
мы в постоянном стрессе.
Осень в сумерках лихо,
будто из интереса,
будто ей мало дождя,
снег умудрилась набросить
на куст, который всю осень
цвел во дворе у меня.
Что происходит на свете?
Не знаю, у нас темно.
Где-то взрослеют дети:
в опере, на балете,
в Лондоне или в кино.
Ездят не по округе,
а норовят за рубеж,
нет у них жен – подруги,
спорят про Будапешт,
Прагу, Париж и Вену,
Маастрихт и Люксембург,
атомам ищут цену
и не хотят в Петербург.
Там теперь жить еще хуже
стало для нас с тобой:
странные люди, стужа
и у руля домовой,
как персонаж из сказки
о золотом кольце.
Жизнь отражает в красках
хижину во дворце.
Малый театр, портрет, эшафот –
девятьсот пятый, шестнадцатый год,
или пятнадцатый век –
величаво смотрит в толпу человек.
Русская актриса, глашатай патриотизма,
Жанна д‘Арк, Лауренсия – для любого -изма,
взятый на вооружение потомками русского толка
пафосный образ справедливости и гражданского долга.
Ермолова – предвестница Маяковского, ведомого на убой,
Лени Рифеншталь, больная коричневой чумой.
Выставка живописи, где мы снова вместе –
толпа и тираны на лобном месте.
Обсуждают ввести в Польшу войска,
провести в Сирии красную линию,
договориться с китайцами, а пока
открыть мимоходом выставку. Синюю
полоску в небе от апрельского снега,
как от теракта полиция бережет.
Не вышли на улицу, квартирным бегом
занимаемся. Солнечный жжет
лампочный, такой неприличный свет,
что становится стыдно за Алеповатость мира.
И я вижу, что устал от забот президент,
а канцлер и не сотворила себе кумира.